Друзья знают, что я веду довольно странный образ жизни. Я часто встаю в четыре-пять утра, чтобы поработать в тишине. Потом меня, естественно, вырубает и я снова немного сплю, где-то с десяти до полудня. Осенью спится особенно хорошо, поскольку светает поздно. Летом в период «второго сна» часто снится всякая хуйня, а вот осенью и зимой бывают ну до того красивые сны, что хоть романы пиши.
Только что мне, например, приснилось, что я стал неебацца писатель и какой-то добрый друг в филантропическом припадке пригласил меня пожить в Испании, на его гасиенде, чтобы я мог поправить здоровье и написать что-нибудь дельное. Мне также вменялось в обязанность присматривать за гувернанткой, которая следила за хозяйскими детьми, а также вести с ними задушевные лекции о русской литературе. Хороший сон? А то! Если учесть, что в качестве гувернантки я себе приснил спелую хохлушку двадцати пяти лет, с ядрёными буферами и каменной круглой жопой в стиле «сдохни бразильянка!», сразу становится теплее на душе.
Правда, во сне эта падла всё равно мне не дала. Это же мой сон, говорю, ты что творишь, гадюка бессердечная? А она только ржёт как конь, и говорит, поможешь себе ручками, большой мальчик. Я на службе, говорит.
Еще одно обстоятельство во сне меня слегка раздражало. Гасиенда остояла довольно далеко от моря. Его, конечно, при желании можно было увидеть, если вскарабкаться на холм, нависавший над нашим садом. Но всё равно далеко. Зато там царила божественная жара, плавящая всё вокруг, плотная, как балдахин, подрагивающая и пронизанная звоном цикад. Ох, бля, какой же это кайф!
Соседом нашим был жирный пожилой мексикашка по имени дон Трухильо (выбор имени, объясняется очень просто, в сортире я прочёл роллинг-стоуновский репортаж о последнем вояже «Металлики» в Питер). Почему-то во сне по-испански я шпрехал, как Гарсия Лорка, более того, именно какие-то там чопорные и чуть устаревшие обороты речи Трухильо и позволили мне догадаться, что он мексиканец. Он, правда, выёбывался и клялся, что потомственный каталонец, но я его регулярно подъябывал. Как там, говорю, дон Эухенио, в Кульякане делишки-то? Судя по всему пацаны-то вас пока не нашли? Нормально вы поди бабла-то ломанули? Он сидит, преет, но молчит. Я говорю, понимаю, хуле, с DEA бодаться мазы нету. Уж лучше тут. Опять же до Марокко недалеко, знакомый бизнес. Трухильо пыхтел-пыхтел, да как-то взорвался. Мы пили текилу, покачиваясь в плетёных креслах. Не в Кульякане, говорит, делишки, а в Соноре. Я, мол, сам из Аламоса.
Я говорю, так и нечего из себя гранда изображать, Женя. Я с такими же как ты уебанами в школе учился. А к мусорам у меня с детства неприязнь, так что пей спокойно, никто тебя тут не сдаст. Он оживился, с пулемётной скоростью начал нести какую-то хуйню про колумбийцев, которые все через одного как есть кабронес, иха де пута, и мать родную не то, что продадут, а и наложенным платежом вышлют, а то и «федэксом», если ты копейку сверху положишь. Я говорю, ты когда садишься с русским человеком пить, Женя, имей достоинство, держи банку. Хуле ты разбушлатился? Нахуя мне твои подробности, я не твоя целевая аудитория, я даже обет специальный дал — никаких кайфов.
В общем, жили нормально. Гувернантка регулярно не давала, дети вели себя пристойно, клавиши моего мака от пота желтели точно так же, как и уральским летом, цикады пели, вокруг тянулся полупустынный пленэр, в благорастворении и дивной неге. Ночью мы напивались с доном Эухенио, до такой степени, что я снова начинал называть его Женей и учить военным русским песням. Его жена (хотя, хуй его знает, кто она; среди той массы колец, что носили они оба, различить обручальное было сложновато) смотрела на нас с явным неодобреним. Молодая сволота, кружившая вокруг дона Эухенио тоже смотрела на меня со скрытой ненавистью, пока я блевал, держась рукой за белёную каменную стену. Их я тоже подъябывать не забывал. О, говорю, бандидос натуралес? Да у нас любой шестиклассник вас построит в две шеренги. Будете пионерское «ура» кричать раскатисто. В общем, вёл себя некрасиво и где-то даже быковал.
Но тут случилось чудо. В гасиенду привезли Дэниела Крейга. Утром я пополз попить пивка, поваляться у бассейна, а по лестнице спускается Крейг. Соломенные волосы, губки поцелуйчиком. Здрассстье, говорю. Теперь хохлушка мне точно не даст, до скончания веку, думаю. А он сухо поздоровался, погрузился в длинный чёрный мерин-стретч и свалил на съёмки. Хохлушка, плавясь от осознания близости к Звезде, сказала, что типа Крейгу местный отель не по нраву, и что хозяева его пригласили пожить здесь. «Лобок-то побрила, дура?», нервозно спросил я и пошел работать.
Вечером припёрся дон Эухенио вместе со всей кавалькадой телохранителей, с целой телегой текилы, нарядный, как Олимпиада в Мехико. Мы сели пить. Крейга на жаре чутка развезло. Хохлушка крутила жопой неподалёку, заботясь о том, чтобы её каменные буфера тоже всегда были на виду.
- Знаешь, – говорю, – Дэниел, текила это так себе напиток. Вот ледяной водчонки сейчас бы замахнуть.
- Не, я пас, – засмеялся Трухильо. – Я лучше свой напиток буду пить.
- Данила, ты на Женьку не смотри, – говорю. – Ему уже далеко за полтос. А мы-то с тобой парни ого-го!
- У тебя удивительно плохой английский, – сказал Крейг с улыбкой.
- Да? – обиделся я. – А вот Трухилье хватает. Нам с ним языковой барьер бухать не мешает.
Потом я пожарил блинков с мясом и достал из морозилки литр. Во льду весь. Отведайте, говорю, гости дорогие, не побрезгайте, чем бог послал. Гости не побрезговали.
- You know, David, you are worst James Bond in a whole world. Except for Lazenby, actually. You know why? – добивал я бухого Крейга.
- Why? – с рассеянной ненавистью спрашивал Крейг.
- ‘Coz you have жалобные eyes, – говорил я. – Женя, как будет «жалобные» по-ихнему?
- Lastimero, – с готовностью отзывался Трухильо.
- Вот мне реальный бандос не даст спиздеть — не бывает у супермена жалистных глаз, Данилушко. Хороший ты парень, но надень очки, не выёбывайся. Насколько ты хорош в «Слоёном пироге», настолько же ты плох в Бондиане.
- Ne dast spizdet’ bandos, – кивал головой Трухильо.
В результате, мы надели на Крейга синий резиновый парик Мардж Симпсон. Актёр икал, парик смешно вздрагивал и пружинил. Парни Трухильо ржали как кони, а мы распевали «Бьётся в тесной печурке огонь».
А потом я проснулся. За окном по-прежнему стыла жёлто-чёрная уральская осень. Нахохлившиеся голуби с видом чиновников важно прогуливались по автостоянке напротив окна. До чего же заебательский сон, вздохнул я и открыл холодильник. Водку я больше не пью, уже много лет. Но. Там действительно лежали охуенные блинчики с мясом. Я купил их вчера, в супермаркете.
